Им в наших краях не ставят памятники как жертвам политических репрессий. У многих из них даже надгробных памятников нет. Тысячи спецпереселенцев 1930-1940-х годов навсегда остались в местах ссылки — в безымянных массовых могилах. Ямах. На которых давно вырос лес, жилые микрорайоны или образовались свалки. Агентство новостей ТВ2 закончило работу над вторым фильмом из документального цикла «Антропология террора» — «Яма». О трагедии спецпереселенцев рассказывают потомки ссыльных, историки и документы.

Лопата входит в землю и натыкается на что-то твердое. «Рубанул чуть-чуть», — поисковик достает из земли фрагмент человеческой кости. Возможно, руки. Глубина залегания — 10 см. Массовое захоронение с едва присыпанными землей останками в 2018 году обнаружили рядом с деревней Палочка местные жительницы Ирина Янченко и Гульнара Корягина.

Из архивных документов женщины узнали, что в 1931 году сюда на баржах с Алтая привезли кулаков. Через два года из этапа в 7800 человек в живых остались 700.

«Это место нам показала Валентина Шевченко, она нас вела, вела по дороге и остановилась на этом бугорке. Сказала — мы находимся на кладбище. Вот по правую сторону и по левую здесь лежат переселенцы», — Гульнара Корягина показывает на лес и на поле у его кромки. Здесь был ров, говорит ее спутница Ирина Янченко. В него складывали умерших.

Таких рвов в Палочке несколько. Ирина с Гульнарой установили, где ямы 1931 года, где 1933-го. С ямами соседствуют бугорки — упавшие кресты, заросшие мхом. Иногда в лесу встречаются надгробия: «Глотов Петр Михайлович 1902-1932. От сыновей». Надгробие это условное, объясняет Ирина Янченко: «Людей где-то тут в общую яму захоронили. И так как примерно известно, кто был похоронен, родные поставили памятник. То есть эта могила пустая».

В 2018 году Ирина с Гульнарой решили создать в Палочке центр памяти спецпереселенцев. Если получится — это будет первый мемориал кулаку-лишенцу в стране. «Сохраняют память литовцы, эстонцы, поляки, латыши, — говорят женщины. — Приезжают. У них везде стоят кресты. А у наших нет совершенно ничего».

Новосибирский Академгородок. В институте истории СО РАН Сергей Красильников расстилает на полу карту. Ее в свое время рисовали для Сиблага. Это схема спецпоселений на севере тогдашней Новосибирской области. На каждом притоке Оби — от среднего течения до низовьев — гроздья спецпоселков. В одном из таких родился и сам Красильников, автор книги о крестьянской ссылке 1930-х «Серп и Молох».

У предков Сергея Красильникова не было шансов избежать высылки на спецпоселение. Они были «лишенцами». Дед историка построил в Караканском бору мельницу. «За совладение мельницей» его в 1927 году лишили избирательных прав. В списки «лишенцев» попали и все совершеннолетние члены его семьи.

В сельсоветах существовали списки лиц, лишенных избирательных прав, начиная от главы до членов семьи, говорит Сергей Красильников. Поэтому, когда в 1930 году началась первая кампания по конфискации имущества и высылке крестьянских семей, не нужно было ничего изобретать. Просто брали списочный состав и выполняли план по высылке.

На фотографии 1914 года — большая семья Яковлевых. 14 человек. Отец, мать, сыновья, невестки с младенцами на руках. Людей с фотографии время не пощадит. Главу семьи во время антибольшевистского восстания в 1921-м зарубят шашкой на глазах у домочадцев. Был он на стороне повстанцев или красных, или ему досталось просто так, потомкам неизвестно. Три брата из шести погибнут в лагерях. Один — на фронте. Судьба двух останется неизвестной. В живых с фотографии останутся только женщины.

Снег выпал внезапно. За одну октябрьскую ночь село Троицкое Усть-Пристанского района Алтайского края покрылось сугробами. Сын спецпереселенца, томский историк Яков Яковлев к холодной встрече с родиной предков оказался не готов. Приехал со съемочной грппой ТВ2 в ботинках на тонкой подошве. Но, утопая по щиколотку в снегу, исходил все село — словно пытался отыскать и понять про него что-то важное. Вот, например, поленница, сложенная вкруговую. Таких в Нарымском крае, куда сослали его деда с отцом, он никогда не видел.

«Алтайские крестьяне очень много принесли в культуру нарымского земледелия, — говорит Яков Яковлев. — Например, огородничество. Мне бабушка рассказывала, что чалдоны не сажали огурцы. И когда ссыльные посадили первые огурцы, соседка из местных, которая попросила семян, жаловалась — мол, а у меня не растут. Бабушка говорит — так поливать надо. Смотрит, а соседка на каждый листик воду льет... А вот такие поленницы почему-то не прижились».

Село считалось большим и богатым — в 1911 году в нем проживали 1200 человек. Растили хлеб, делали масло, занимались ремеслами — кормили себя и продавали соседям излишки.

В 1917 году по общероссийской крестьянской переписи у Яковлевых было крепкое хозяйство — лошади, коровы, несколько десятков овец. В 1920 году дед историка — Яков Яковлев-старший — женился. Отделиться от родительской семьи решил в 1926-м. Благо возможность такая появилась — незадолго до этого он с братьями построил мельницу. В Троицком у Яковлева-старшего успели родиться четверо детей.

До революции жизнь в деревне саморегулировалась, считает историк Сергей Красильников. Зажиточные крестьяне волей-неволей оказывали помощь сирым и убогим — чтобы те от безысходности красного петуха не пустили: поддерживали сирот и нищих, давали работу бедным. Советская власть, сделав ставку на «сельский актив» — бедноту, спровоцировала на селе раскол.

«В 1920-х деревня расслаивалась, — говорит Сергей Красильников. — Были «низы», которые хотели взять реванш за свое униженное и экономически несостоятельное положение и «грабить награбленное» под флагом государственной политики. Раскол подогревался властью, которая получила, в сущности, горючий материал — поднеси спичку, и пошло-поехало. Вторая сила, которая выросла за 1920-е годы и которую использовали — это молодежь. В 20-е годы совершенно сознательно стали выращивать людей в коммунистическом духе. И прививать им ненависть к зажиточному классу, к любой эксплуатации, к любой частной собственности».

«Налоги могли составлять до 100% всей прибыли, — говорит Сергей Красильников. — Советская экономика была зажата сама в себе. Потому что после прихода к власти большевики отказались от всех своих обязательств по внешним займам. Алгоритм, который позволял экономике России в дореволюционный период нормально функционировать — привлекать кредиты и расплачиваться по ним — был уничтожен. Большевики оказались в экономической изоляции. Выход был только один — искать внутренние источники. Например, увеличивая налоги».

Братья Яковлевы, поставив в Троицком мельницу, записали ее в собственность на старшего. В 1926 году ему насчитали налог, который он осилить не смог. Из 308 рублей, заработанных за год, государству он должен был отдать 240. Старший брат отказался от мельницы в пользу младших. Налог наложили на них. Братья Яковлевы от прав на мельницу отказались совсем. Но в зарождающиеся колхозы никто из них не пошел. Ни тогда, ни потом. Яков Яковлев-старший валял валенки на продажу и батрачил на крестьян из соседнего района. Второй дед Якова Яковлева-младшего (по материнской линии) делал кирпичи.

«Бабушка рассказывала, что дома уже вообще ничего не было, — говорит Яков Яковлев. — А налоги все давили. У деда осталась только разноска плотницкая — деревянный ящик с рубанками, стамесками... Он этим кормился — тому что-то починит, этому смастерит. И когда пришли в очередной раз — за налогами, он так руки за спину сделал, ходит по дому и свистит. Мужик был взрывной, за себя не ручался. Знал, что если сейчас заберут этот ящик с инструментами, то все. Голодная смерть. Его забрали, этот ящик. И вот тетка рассказывала, что дед ушел. Его не было две недели. А потом он пришел и принес полмешка сухарей. И тетка не могла понять, почему там были и белые, и черные — какие-то надкусанные, какие-то нет. Мы, говорит, схватили эти мерзлые сухари, жуем. А он сидит и плачет. И только потом она догадалась, что дед побираться ходил. Я думаю, твою мать. Мастеровой мужик — и вынужден был ходить и просить куски хлеба. Этой стране не потребовались его рабочие руки! Не белогвардеец. Не участник антибольшевистских восстаний. Просто работяга. Я этого не понимаю...»

Из спецсводки полномочного представительства ОГПУ по Западно-Сибирскому краю о ходе хлебозаготовок в крае на 10 декабря 1930 года:

Политнастроения крестьян:
а) Бедняки
…со стороны многих бедняков возникает ряд отрицательных разговоров, в основном сводящихся к тому, что «раньше продавали кулаков, а теперь взялись и за середняков»...
Сросткинский район: «Сейчас Советской власти нет… Теперь власть коммунистов, и нет больше нигде такой власти, кроме как у нас, которая бы отбирала хлеб, деньги, кожу, шерсть, птицу и овощи за самую низкую цену. Говорят, что мы все строим, увеличиваем промышленность, а выходит наоборот: всех разорили».
б) Середняки
Значительная часть середняков продолжает выражать недовольство по поводу недостатка промтоваров: «Сначала надо дать мануфактуру, а потом строить трактора».
Тюменцевский район: «Жить стало хуже, чем во время крепостного права, кулаков разорили, теперь приходит очередь до середняков. Очевидно, выхода нет, придется вступать в колхоз, а там вечная барщина» .

В 1930 году прошло в Троицком прошло собрание крестьянской бедноты. Оба деда историка Яковлева были отнесены к кулакам первой категории («контрреволюционный актив»). В 1931 году их отправили в ссылку.

В 1930 году в СССР началось активное создание колхозов. Большевики исходили из утопичной идеи, говорит Сергей Красильников. Хотели заставить сельское хозяйство работать по модели промышленного производства — укрупняя его и масштабируя:

«Первые попытки создания коллективных хозяйств в 1930 году исходили из идеи создать гигантские агропромышленные комплексы по 5-7 тысяч человек. Они должны были быть насыщены техникой, чтобы обрабатывать огромные территории и обслуживать животноводческие комплексы на тысячи голов. Аграрная страна должна была встать на промышленные рельсы. И крестьянство оказалось расходным материалом. Только и всего».

Под массовое колхозное движение нужна была материально-техническая база. А ее в стране не было. Быстро ее создать можно было только одним способом — экспроприировав имущество зажиточных крестьян. Акция по раскулачиванию, по мнению Сергея Красильникова, была чисто карательная. Изымались дома, строения, скот, инвентарь.

..Из Постановления Политбюро ЦК ВКП(б) «О мероприятиях по ликвидации кулацких хозяйств в районах сплошной коллективизации». Строго секретно. Утверждено Политбюро ЦК ВКП(б) 30.01.1930 г.:
В районах сплошной коллективизации провести немедленно, а в остальных районах по мере действительного массового развертывания коллективизации, следующие мероприятия:
…
2. Конфисковать у кулаков этих районов средства производства, скот, хозяйственные и жилые постройки, предприятия по переработке, кормовые и семенные запасы.
3. Одновременно в целях… подавления всяких попыток контрреволюционного противодействия со стороны кулаков… принять следующие меры:
а) первая категория - контрреволюционный кулацкий актив немедленно ликвидировать путем заключения в концлагеря, не останавливаясь… перед применением высшей меры репрессии;
б) вторую категорию должны составить остальные элементы кулацкого актива, особенно из наиболее богатых кулаков…, которые подлежат высылке в отдаленные местности Союза ССР...

«Моя бабушка надела на себя несколько юбок, кофт, чтобы хоть что-то осталось, — говорит дочка спецпереселенцев с Алтая Нина Маркова. — А так все забрали. Даже тюрючки ниток. Настенные часы, зеркало, мебель — хотя какая там мебель-то была, все самодельное. Все, что забрали у нас и у других, свалили все в кучу перед сельсоветом и — ногами топтали...»

«Бабушка рассказывала, что пришли те, с кем они вместе в одну церковь ходили, и поклоны у одних и тех же икон били, и начали все забирать, — говорит Яков Яковлев. — Бабушка надела шубу и в этой шубе пошла в подводу. Местная беднота затащила ее обратно, и начала эту шубу сдирать. Один сбил ее с ног, топтал ногами, и так тянул, что оторвал рукав. А потом, когда увидел, что шуба уже негодная, рукав-то оторван, кинул, выматерился и ушел. Когда отец эту историю рассказывал, он все время плакал. И говорил — что вот за этот рукав от шубы, от маминой, я никогда эту власть не прощу».

В защиту своих село выступало нечасто. Сергею Красильникову известны несколько случаев, когда односельчане отбивали уважаемых сородичей — священников или зажиточных крестьян. Этот сбой устранили быстро. Перед высылкой начали практиковать аресты глав семей и взрослых членов по антисоветским характеристикам.

«Если ты ругал советскую власть, то попадал под уголовную статью, — говорит Сергей Красильников. — Поэтому операция чекистами рассчитывалась так, чтобы часть активного крестьянского населения до массовой высылки подводить под аресты. И таким образом избегать крупных бунтов, восстаний и так далее. Так что на момент высылки немалая часть семей были уже разделены».

«Обычно на беседы со свидетелями тех событий мы ходили по два человека, — рассказывает сотрудница Колпашевского краеведческого музея Ольга Титова. — Один записывал, другой задавал вопросы, и мы оба плакали. У человека, который рассказывал, уже слез не было, потому что он с этой трагедией прожил всю жизнь. Однажды записывали бабулечку. Когда ее мужа арестовали, у нее на руках остались трое детей. Она всю жизнь потом прожила одна, замуж не выходила. И вот ощущение одиночества она описала так — после того, как Ванечку арестовали, я все ночи подряд, все эти долгие годы мерзну...»

И жизнь в селе продолжалась так, как будто этих 500 человек не было, говорит руководитель местного музея Любовь Шабалина:

«В бийском архиве я нашла списки. Там есть пометка — по печатному тексту рукой написано: «выслан», «выслан», «выслан». Куда выслан — не написано. Но мы-то уже теперь знаем, что это было село Палочка, Колпашевского района, на берегу реки Анги».

Илье Бедареву было лет пять, когда его с родителями сослали с Алтая в Палочку. Помнит, как из Колпашево шли по Кети. Плыли недели две — пароход баржу еле тянул. Люди в дороге умирали от голода. У местных деревень баржа не останавливалась: «кулаки», «враги народа», «не положено». Приставали к берегу в безлюдных местах. Там и хоронили умерших.

«Все плакали, вчера еще сидел со мной человек, а сегодня его завернули и понесли, — говорит Илья Бедарев. — Никаких крестов. Досок-то не было гроб сколотить. Рядом с Кетью ямку выкопали, засыпали и все».

«Как говорила прабабушка, когда они ехали на барже, смотришь на лес и не видишь, двигаешься ты или нет, с такой скоростью, — говорит правнучка спецпереселенки Нонна Чебыкина из Нарыма. — Многие погибали в дороге. Их выкидывали за борт. Где баржа смогла пристать, там людей и высадили. Это был совершенно дикий лес, ельник».

В том, что людей бросали в непроходимой тайге, кто-то видел высокий смысл — мол, раскулаченные крестьяне, умевшие хозяйствовать, таким образом должны были развивать неосвоенные территории. Другое объяснение банально. Период навигации на сибирских реках короткий. И чтобы успеть до ледостава, людей выгружали с барж, где придется.

В нынешней Палочке живут чуть больше 200 человек. Потомков спецпереселенцев среди них совсем немного. Галине Казанцевой бабушка рассказывала, что когда в 1931 году людей с баржи выгрузили на берег, поднялся такой вой, что кровь стыла в жилах. Выли женщины. Многих сослали с детьми, но без мужей. А выжить в голой тайге без мужчин, инструментов и продуктов было невозможно.

Сотрудница Колпашевского краеведческого музея Ольга Титова считает, что советская власть, запустив операции по раскулачиванию и переселению, просто оказалась не готова ни к их масштабам, ни к последствиям:

— В Нарымском крае проживали около 120 тысяч человек, местных. А в начале 1930-х население края сразу увеличилось в 2,5 раза. К таким масштабам переселения, начиная от Томска и ниже, ничего не было готово.
— Почему же на местах не сказали наверх, что у них ничего не готово?
— Я думаю, что страх был. Потому что если что-то не получается, наверху никто не будет виноват. Будут виноваты исполнители внизу. Людей выгружали глубокой осенью, где-то на болотах, авось, как-нибудь выживут. Но если бы они выселяемым давали нужное количество топоров, пил и тому подобное, и хоть какое-то количество продуктов, тогда еще можно было сказать — что да, возможно, какой-то был шанс. Но когда вообще ничего практически не давали, было понятно, что людей отправляли на голодную смерть.

По свидетельству спецпереселенца Ильи Бедарева, в первую же зиму в Палочке умерли примерно 30% сосланных с Алтая. В основном, пожилые и дети. Дети, оставшиеся без родителей, были обречены. Вывезти их в детский дом могли только с началом следующей навигации.

Из решения комиссии Политбюро по спецпереселенцам. 30 июля 1931 г. О порядке дальнейшего выселения кулаков.
Одобрить принятые ОГПУ меры об изъятии в местах поселения сирот детей, оставшихся после умерших и бежавших родителей, и передаче их в детские дома.
По Васюганскому и Кетскому районам.
Указать т. Заковскому и Запсибкрайкому, что они провели операцию по выселению кулаков на север, недостаточно ее подготовив, вследствие чего в процессе выселения имеется ряд серьезных недостатков, смертность детей, плохая подготовка на местах, и что материалы, которыми располагают ОГПУ и ЦК, подтверждают, что до сих пор еще не созданы в достаточной мере все необходимые условия, которые обеспечили бы освоение спецпереселенцев и закрепление их в местах поселения.

«Мы спецы, мы спецы — спецпереселенцы, на капустные листы меняем полотенцы!». Частушку поют в доме Лидии Белкиной в Тогуре. Потомки спецпереселенцев пришли на встречу с Ириной Янченко и Гульнарой Корягиной, чтобы поделиться семейными архивами.

У Николая Животягина в Палочку в начале 30-х попал отец с племянником. Отец рассказывал, что трудоспособным выдавали литр муки на сутки, нетрудоспособным — пол-литра. Раз в день из нее на воде варили похлебку:

«У женщины много детей было, а сама она — вот вся скелет, — рассказывает дочь спецпереселенцев Нина Маркова. — А ребенок у нее сидит весь отекший, ноги распухшие, живот большущий — водянка уже началась. Он сидит, качается и одно и то же слово повторяет — «есть». «Есть», «есть», «есть». Ничего больше. Продолжалось это долго. И она взяла скалку, как ему дала. И все. Убила. Мама говорит — вот прямо на наших глазах взяла и убила. Он, говорит, сразу вытянулся, ребеночек...»

Спецпоселенец Илья Бедарев вспоминает, что летом от голода немного спасала колба (черемша) и «капустка» — местная травка с желтыми цветочками, из которой варили суп. Коменданты выдавали по 4-5 кг муки на человека раз в месяц и строго следили за числом едоков. Потому бывали жуткие случаи. Однажды в Палочке дочь съела мать.

«Мать умерла, а дочь ее держала, чтобы, когда время подойдет, паек на нее получить, — говорит Илья Бедарев. — Ну а потом, голодная-голодная, и давай мать есть. Люди ее не осуждали — кому осуждать-то? Все голодные, холодные были. Через месяц-два она и сама умерла...»

— Есть нечего было. Некоторые бежали вообще с младенцами 2-3-месячными. Лежит мать, уже неживая. А ребенок по ней ползает голодный, кричит. Моя бабушка то, что находила — какую-то ягоду или травку, старалась сыну отдать. Он постоянно просил есть. А сама она практически голодом шла. Дважды его бросала. Но вернулась. Потому что сердце материнское не выдержало. Видимо, он плакал. Она его забрала.

— Часто ли ваша бабушка вспоминала это время?
— Очень часто. И плакала. Отец высказывал свою обиду — что ты меня бросала. Она говорит — я сама еле на ногах держалась, но я тебя не бросила, я вернулась, забрала, вырастила. Это трагедия. Это трагедия…

У сотрудницы Бийского музея Валентины Умрихиной в ямах Палочки за два года схоронили 12 человек из 15. В живых к 1933-му остались только бабушка с братом, 12 и 8 лет, и их мама. Бежали. Мать в пути умерла. Дети хоть и видели уже смерть, долго не могли понять, что случилось — легли по обе стороны от матери и пролежали в обнимку с ней два дня.

«Потом до их детских головок дошло, что маму уже не поднять, — говорит Валентина Умрихина. — И они, оставив ее поверх земли, пошли дальше. По каким-то звериным тропкам смогли выйти к реке. Там их заметили рыбаки, проплывающие мимо. Отвезли в ближайший населенный пункт. Была в той деревне женщина бездетная, она всей душой хотела оставить их у себя. Но нельзя. Дети репрессированных. И их отвезли в ближайший детский дом...»

В Нарымском крае в 1930-е годы появилось 11 детских домов, говорит сотрудница Колпашевского музея Ольга Титова: «У кого-то на фотографии я видела — вот стоят детки на фоне стены, на которой висит товарищ Сталин и лозунг: Спасибо товарищу Сталину за наше счастливое детство! Знаете, плакать хочется...»

Лауре Зейме было четыре, когда в дверь их дома посреди ночи властно постучали. Был июнь 1941-го. За год до этого Латвия стала советской. Семья Лауры занималась сельским хозяйством. Отец — Фрицис — был айзсарга (с латышского — «защитник»). Что-то типа дружинника, помогавшего местной полиции. Айзсарги упразднили в июле 1940-го. С тех пор Фриц держал под подушкой пистолет. Но воспользоваться им не пришлось.

Инструкция. Середина мая 1941 годa. Совершенно секретно.
«О порядке проведения операции по выселению антисоветского элемента из Литвы, Латвии и Эстонии».
Операция будет начата с наступлением рассвета. Войдя в дом выселяемого, старший оперативной группы собирает всю семью выселяемого в одну комнату…
После производства обыска выселяемым объявляется, что они по решению Правительства будут выселены в другие области Союза…
Разрешается взять с собой вещи домашнего обихода, весом не более 100 кг.
… следует стараться при этом, чтобы сбор каждой семьи продолжался не более двух часов.
Ввиду того, что большое количество выселяемых должно быть арестовано, необходимо операцию по изъятию… проводить одновременно, не объявляя им о предстоящем их разделении…
Сопровождение всей семьи до станции погрузки производится на одной подводе, и лишь на
станции погрузки главу семьи помещают отдельно от семьи, в специально предназначенный для глав семей вагон.

14 июня все случилось быстро. На сборы времени почти не дали. Садовник, которого когда-то приютила семья Лауры, успел сунуть ее матери 100 рублей и тазик с посудой — это спасло латышам жизнь в ссылке. На железнодорожной станции семью разделили. Мол, не пристало мужчинам ехать в одном вагоне с женщинами и детьми. Отца в этот момент Лаура видела в последний раз.

«В вагоне было очень много семей, — говорит Лаура Зейме. — Но самое страшное, что не было туалета. Была какая-то дыра, и на эту дыру ходили взрослые. Чтобы это было не так ужасно, у кого-то были простыни, и люди просто держали их друг другу. Я где-то по пути подхватила дизентерию, и когда плыли на барже, большую часть времени проводила, сидя на горшке. Вокруг меня проходили люди и рассуждали — если кто-то из нас умрет, на этой барже — куда нас денут? Конечно, перекинут за борт в Енисей. И я сидела и думала — как сейчас это ощущение помню — ну нет, я умирать не буду. Я за этим бортом не буду!»

Шла война. Матери Лауры повезло устроиться в заготскот — она разбиралась в ветеринарии. После забоя скота для нужд фронта, матери разрешали собирать кровь. Эту кровь замораживали. Когда удавалось выменять у местных немного картофельных очисток (тут и пригодилась посуда от садовника), бабушка из них и крови пекла для детей мерзкую на вкус запеканку. Благодаря этому и выжили, считает Лаура.

«Хлеба я не кушала давно, и даже вкус его забыла. Комендантам на заимке тоже не хватало. И когда хлеб присылали, ту дозу, которая приходилась нашей семье, они не выдавали. Поедали сами. Но потом приехал начальник заимки, и привез нам хлеба. И вот этот хлеб мне дают как ребенку. Сидим, я кушаю хлеб. И потихоньку спрашиваю маму — мама, а торт действительно еще вкуснее этого хлебушка? Вы понимаете, что это за переживания? Мама не отвечает мне ничего, только плачет...»

В сибирской ссылке Лаура Зейме прожила до 19 лет. Ходила в школу (в документах записали, что она Лаура Федоровна, а не Фрицевна), была пионеркой и комсомолкой. Мама с бабушкой на ее открытия — у галстука три конца, потому что спереди пионерия и комсомол, а сзади партия!— реагировали спокойно. Вырастет — поймет. И в 1956 году, окончив первый курс пединститута, Лаура поняла. Как только стало можно спецпереселенцам вернуться на родину, она побежала на вокзал и купила билет.

«Латвия была моей родиной, местом какой-то мечты. Там все по-другому, трава зеленее, там море. Когда у меня был в кармане билет в Ригу, я не шла по Красноярску, я летела. Идут трое молодых людей навстречу, говорят — у этой беличье настроение! Я тогда очнулась — ой, почему они так говорят?»

Начиная с нулевых, бывшие спецпереселенцы-латыши, многим из которых сейчас глубоко за 70, регулярно ездят в Сибирь по местам своей ссылки. Название международной миссии — «Дети Сибири».

«Один раз меня вывезли сюда бесплатно, а теперь уже четвертый раз приезжаю за свои кровные», — Янис Абеле выходит из микроавтобуса, чтобы отдельно от остальных дойти до «своей» деревни Князевки.

Приказ министра внутренних дел СССР № 00225 «О выселении с территории Литвы, Латвии и Эстонии кулаков с семьями, семей бандитов и националистов» 12.03.1949 Совершенно секретно
Выселяемых с территории Литовской, Латвийской и Эстонской ССР семей кулаков, националистов, бандитов и их пособников направить на спецпоселение:
в Красноярский край 4000 семей;
в Новосибирскую область 3000 семей;
в Томскую область 7000 семей;
в Омскую область 6000 семей;
в Иркутскую область 6967 семей
…в) Прием выселенцев возложить на начальников РО МВД, на территории которых будут расселены выселенцы, на комендантов соответствующих спецкомендатур и специально назначенных уполномоченных МВД – УМВД; Особое внимание обратить на создание условий, исключающих возможность побега выселенцев.

Дорога проходит через Нижюю Клюквинку, которая нынче состоит из одного дома.

Единственный житель Клюквенки Любовь Мызовская Яниса встречает настороженно — люди тут бывают нечасто. Даже ее коза от испуга ныряет под днище оставленного заезжими лесорубами прицепа.

— Родину попроведовать? А фамилия ваша как?
— Янис Абеле.
— Так вы же латыши! Эх, тетя Велта Целмаш вас не дождалась, умерла… Видишь, тетя Велточка, миленькая, а ты боялась, что я здесь одичаю…

«У нас изначально жизнь была лучше, чем у местных, — говорит Янис Абеле. — Деревня замучена была натурналогом. С каждого крестьянского двора нужно было сдать, если была корова — 13,5 кг топленого масла и 46 кг мяса. Если свинья — тоже надо было налог платить и обязательно обдирать и сдавать свинскую шкуру. В 1953 году Маленков отменил все эти натуральные платы. И люди стали жить...»

Дорога, которая когда-то вела до князевской 7-летней школы, сейчас заросла бурьяном. Учителя, вспоминает Янис, хорошие были — бежавшие от сталинских репрессий профессора.

«С портретом Сталина история была в этой школе. Перед экзаменом судачим, а в углу аккуратно поставлен портрет Сталина. Мы стали пулять косточками — кто лучше в глаз попадет. И заходит директор. Ну, думаем, все, капут. А он посмотрел и сказал — так ему и нужно! Был 1956 год».

Вскоре после этого семье Абеле разрешили вернуться на родину. Спустя почти 60 лет земляки Яниса с интересом рассматривают изменившиеся пейзажи нарымского детства. Набирают земли, чтобы отвезти в Латвию. Стучатся в дома, чтобы разузнать о бывших соседях.

В составе миссии 2019 года по Нармыскому краю ездил и латышский историк Айнарс Бамбалс. По его мнению, две волны советских депортаций стали трагедией для генофонда его страны.

«В 1941 году больше ссыльных погибло. В 1949 году условия ссылки были уже гораздо лучше — все-таки война кончилась, и выжить было легче. Но тем не менее, тоже 6,5 тысяч остались в Сибири. Это был цвет нации. Самые лучшие сыны и дочери были высланы. И это оставило отпечаток на генофонд. Жизнь в Латвии сейчас была бы лучше, если бы мы сохранили этот генофонд».

«Когда три поколения сойдут, тогда только родятся люди, которые уже не помнят этого рабства, — считает Янис Абеле. — Раб никогда не ходит прямой, он всегда ходит, повесив голову. Чтобы удобнее было кланяться и по шее получать...»

«Можно представить себя на месте тех, кого высылали. Сам путь сюда вызывает страх, отчаянье, безнадегу...»

Катер плывет по свинцовой Парабели. Американец русского происхождения Ной Шнайдер направлятся в Нарым. Он пишет книгу об истории спецпереселенцев и решил проехать путем своих героев.

Ной удивлен, как много ценного и важного утрачено — целые населенные пункты исчезли с карт, как будто их никогда и не было.

— Сохранено очень много банального и ненужного — можно узнать, сколько коров было в такой-то семье в таком-то году. Но невозможно узнать, почему отец это семьи исчез. С другой стороны, правда может быть не только в фактах и документах, но и в пустоте. В молчании. И в каком-то смысле эта поэтическая правда гораздо важнее, чем точные цифры. Нужно пройти через этот туман, отрефлексировать…

— Но есть люди, которые считают, что лучше забыть эту страницу. Ведь это не та страница, которой можно гордиться?
— Не все в жизни является предметом для гордости. О горе нужно говорить точно так же, как и о победе. Когда мы говорим о травме, это дает нам возможность быть друг перед другом честными. Отучиться от вранья. Жить, как бы пафосно и глупо это ни звучало, в какой-то гармонии с самим собой.

Внучка спецпереселенцев Нонна Чебыкина показывает Ною нарымский музей политической ссылки, которым она руководит. Вот кровать, где спал Сталин. Вот сундуки и комоды, которые остались от соседей, с которыми он делил комнату на четверых…

Нонна Чебыкина признается, что ей нравится идея восстановить этот памятник.

— Ну пускай мы восстановим в полный рост — будут ноги и все, что причитается. Для музея это будет только выигрышно. Кто-то поедет сюда, чтобы сделать селфи. Кто-то — как к святым мощам. А кто-то — чтобы еще раз поругаться.

— А вы-то сами как относитесь к фигуре Сталина?
— У меня нет конкретно отрицательного отношения.
— Но ведь вы из семьи спецпереселенцев?
— Да. Но — нет. Может, если бы я пережила ссылку… Вот, например, мама моя — она против.

«У нас был разговор в Нарымском музее про памятник Сталину, — говорит Ной Шнайдер. — Ставить обратно, не ставить обратно, почему снесли тогда… Все эти переписания истории дают понять, насколько территория памяти является территорией непрекращающегося боя. Восприятие Сталина меняется — да, были эксцессы, но все-таки при Сталине был прогресс, при Сталине страна выиграла войну. Мне кажется, это вопрос: что важнее — государство или человек?»

«В сталинскую эпоху мы стали великой ядерной державой, которая стала диктовать остальным странам линию своего поведения, равносильно американцам, — говорит историк Сергей Красильников. — В 90-е годы мы потеряли этот статус. Сталинская эпоха стала возвеличиваться.

Но когда ты становишься защитником этой точки зрения, то забываешь одну очень простую вещь. Это — цена, которая была заплачена за это величие. Цена была колоссальная. Цена была разрушительная. Государство оказывается ресурсным, где население используется в качестве расходного материала.

Мы просто сейчас находимся в той стадии нашего общественного состояния, когда у нас фантомные боли про утраченное величие. Вот когда мы будем ощущать себя нормальной страной, которая живет, как и другие нормальные страны — с нормальным законодательством, с нормальным отношением к нашему прошлому, где есть и великие события, и просто ужасающие, тогда и эти информационные войны исчезнут. Это будет другая страна».

В плацкартном вагоне поезда «Томск-Белый яр» — группа молодых людей в камуфляже. Пожалуй, впервые поисковики едут не запад, где остались поля боев, а на север Томской области. За год до этого на командира отряда «Патриот» Максима Елезова вышли две женщины из села Палочка — Ирина Янченко и Гульнара Корягина — и попросили приехать на разведку.

«Про них говорят на селе, что они «странные» — мол, занимались бы своими делами, картошку садили, а им неймется общественную деятельность вести, — говорит Максим Елезов. — Они занимаются увековечиванием памяти репрессированных, которые когда-то были сосланы в это село. И многие из этих людей погибли. Мы съездили в 2018 году к ним на разведку. И действительно, обнаружили останки — 40 см залегания. Копнули два раза, и уже череп ребенка пошел… Конечно, там есть разные мнения. Что в советское время это были враги народа какие-то. Что их сослали. Но, знаете, когда я нахожу череп ребенка и когда, может, берцовая кость рядом — его матери, какие здесь могут быть вопросы? Надо все это поднимать и приводить в порядок».

«Я считаю, не надо ворошить, копать, перезахоранивать, — говорила тогда местная учительница истории Марина Вилисова. — Вот людей, которые воевали и которых находят в лесах — их нужно захоронить. Это святое дело. А сейчас у нас есть такие товарищи, которые очень хотят представить, что репрессированных очень много казнил товарищ Сталин, якобы. Время было очень сложное. Нужно было строить новое государство. Как и сейчас в данный момент государство наше надо сохранять. И я рада, что Владимир Владимирович Путин это делает».

«Я так воспитан со школьной скамьи, все, что тогда делалось — было вызвано крайней необходимостью, — говорил тогдашний глава Верхнекетского района Алексей Сидихин. — Я не знаю, кто там лежит. Не знаю, по какой статье. Но я совершенно уверен, что ни одно государство не может просто так взять с улицы невинного человека и отправить куда-то. В спецперелеселенцы попадали по условиям того времени люди, которые в чем-то все-таки шли не в ногу с обществом. — Но ведь там были дети? — Ответ на этот вопрос я для себя еще не получил».

«Люди против этого, — говорила в 2018 году глава поселения Инна Вилисова. — Смысла и целесообразности в этой работе я как глава поселения не вижу».

В 2019 году женщин уже публично благодарили за «важное, особенно для подрастающего поколения, и благородное дело знакомства с историей». Это просто для картинки, не обольщаются Ирина с Гульнарой.

Впрочем, на их призыв провести субботник на заброшенных кладбищах вместе с поисковиками летом 2019-го откликнулось неожиданно много палочкинцев. Люди работали плечом к плечу, делились своим видением прошлого и пониманием настоящего.

«Соревновались председатели сельсоветов, кто в своей деревне найдет больше врагов народа, — говорит житель села Юрий Трифонов. — У меня, например, 20! А у меня 25! А как будто виноват Иосиф Виссарионович. Да он близко мог ничего не знать, раз на местах такие придурки. А все валят на Сталина. Да благодаря Сталину построили и железные дороги, и электростанции, и чего только не построили. Все вот, мол, тюремщики. А что тюремщики? Главное, что они построили. А кто построил и как построил — кому какое дело?»

«Наверху только подумал, а внизу уже рад стараться, — рассуждает другой житель Палочки Николай Вилисов. — Почему раскулачивание было? Все похвалялись больше врагов народа найти — вот так. А щас не так? Так! И таких большинство. Почему 70% за этого, за усатого, до сих пор? Скажут — меня посадят, но зато и гада начальника расстреляют. У нас такая сущность. Человеческая… Забитая наша нация. Бабушка Марья, царство ей небесное, говорила — они работали до войны вообще без выходных. Когда сослали сюда с югов — греков там, кавказцев, они более просвещенные, начали требовать — выходные стали давать. А так бы мы, говорит, русские, и работали. Потому что привыкли жить под конвоем, чтобы кто-то дубиной махал. А мы сами не мыслим. Русский давит русского...»

За два года работы в архивах Ирина Янченко и Гульнара Корягина создали большую картотеку тех, кого выслали в 1931 году в их края с Алтая. Из 1087 семей почти тысяча уже обрела имена.

«Знаете, как я поняла, что переехала границу с Латвией? Увидела в окно корову, привязанную на цепи к колышку. Мне рассказывали, что так пасутся коровы в Латвии. Это была моя земля. Это такое ощущение, которое может пережить только человек, который был силой оторван от своей родины!»

Но, кажется, до сих пор не перестает восхищаться самыми будничными местными пейзажами — похожей на дворец школой, прудом с лебедями: «Ну как я могу от такой красоты отказаться — замечательный вид, правда?»

Когда спецпересленцам разрешили вернуться на родину, жизнь в спецпоселках начала угасать. Как это происходило в Палочке, мальчишкой наблюдал Виктор Кузенков, бывший председатель местного сельсовета.

«После смерти Сталина реабилитированные татары, грузины и все прочие уезжали отсюда на родину. Тут были засеяны поля, домов было много, скот, но некому было ухаживать. Они просто садились на пароход и уплывали, и все это бросали. Жилье людям предоставляли сразу — потому что домов пустых было немеряно. Давали сразу корову, огород. Только заселяйся, живи и работай».

Работа, созданная государством в виде колхозов и леспромхозов, исчезла в Палочке одновременно с крахом СССР. Частный бизнес народиться и оживить село так и не смог.

Процветающие деревни, из которых в 1930-х изгоняли кулаков во имя строительства новой советской экономики, тоже со временем захирели. В алтайском селе Троицком, которое когда-то кормило себя и многих других, сейчас живут 400 человек — в три раза меньше, чем в 1911-м.

...А потом нахлынула боль. Эта громадная трагедия 1930-х годов стала огромнейшим вредом для страны. Умирание деревни, которое мы сейчас наблюдаем — это результат того, что было в 1930-е. Я очень люблю своих родителей. И все их истории я пропустил через себя еще в детстве. Отец всегда со слезами на глазах рассказывал о своем отце — моем деде. Как пытался мужик вытащить семью из последних сил. Отцу моему было 12 лет, когда его отца забрали. А он его всю жизнь вспоминал до самой смерти — «тятя», «тятя», «тятя». У меня боль за них. Мой отец не дожил до 50-ти, и мать тоже — я старше своих родителей уже. У них был в молодости голод, а потом всю жизнь — работа. А потом они умерли... Мне их очень жалко».

Лонгрид: Лариса Муравьева
Авторы фильма "Яма": Денис Бевз, Лариса Муравьева, Виктор Мучник
Фото и видео: Денис Бевз, Александр Сакалов, Сергей Коновалов
Анимация: Алексей Воробьев
Музыка: Степан Пономарев

Март, 2020 год